Для ностальгуючих по СРСР

[Kozak Taras]

Где-то стояли за молоком, где-то за помидорами.

Нас выстроили в бесконечные, многочасовые, склочные очереди и пронумеровали нам ладони.
Мы с самого детства знали, что «выбросили»- это значит «положили на прилавок».
Унижение стало обыденностью и задалбывало только лишь длительностью процессов.

Для отсидевших учебный год существовали пионерские лагеря (ПО) и лагеря труда и отдыха (ЛТО, в народе ЛТП, по аналогии с заведениями для алкашей)
В ЛТП я побывала единожды, причем добровольцем, поди знай, что меня заманило в чудесный поселок Сартану собирать клубнику.
Ну первым делом нас забыли кормить. Первые два дня мы жрали привезённые из Марика сумки. Опытные родители, проходившие студентами весь этот цирк со стройотрядами или картошкой, знали, что кормить не будут и дали детям с собой жратвы.
Жратва закончилась и дети пошли ордой штурмовать местный сильпо на предмет «а есть чё съедобного?». Съедобного оказалось мало и странно.
Были всякие крупы, чай со слоником и сушеные лоскуты кальмаров, которые не гнулись но пахли едой. За сим ассортимент иссяк.
Ну чё уж. Хорошо размоченный слюнями кальмарный ремень был увлекателен, долгоиграющ и даже чутка калориен.
Потом нас, конечно, начали кормить. И возить на клубнику. Как ни странно, невозможно сожрать много немытой клубники. Ну ведро. Ну два…А потом скушно и хочется борща.
Уж не знаю, в чем был потаённый смысл этих ЛТП, патамушта КПД с нашей работы был если не ноль, то что-то очень рядом.
Пионерские лагеря…Там не надо было работать и кормили всё-же. И учили песням про Красную Армию, которая всех сильней.
Причем это же всяких киевлян и дончан отпраляли на море. Нас, морских, отправляли в лес. А лес- это хз где, возле Славяногорска, икарусом часов 7.
Т.е. родители к нам не ездили и все мечты на тему «вот мама приедет и заберёт» были пусты.
Впрочем, иногда там случались приятности.
Например, побег с забора в крапиву за земляникой и роскошный от неё поносище потом.
Или дискотеки, когда приглашали танцевать всех, кроме тебя.
Или комары, размером с лошадь, которые вопреки легендам не боялись аромата духов «Гвоздика» и жрали нас без соли.
Или растяжение, на которое поставили СПИРТОВОЙ компресс и забыли снять. А утром на почерневшую кожу намазали вазелином и сказали, что так и должно быть, заживает, ага.
В общем и целом, лагеря эти добавляли здоровья, выдержки и сноровки в плане извилисто спетлять от поставленных задач.
Хороший навык для юного строителя коммунизма.
А в школе каждое утро происходила «полит-информация». Это такая фигня, когда нужно накромсать ножницами заметок из газет про всякие важные события, вклеить их силикатным желтым клеем в тетрадку и зачитать вслух по требованию.
Чтобы что? Поди знай. Наша жизнь была полна действ, смысл которых непостижим и по сей день.
Как , например, уроки ПЕНИЯ.
Ну вот если бы мы просто слушали классическую музыку-это было бы хоть где-то понятно. Но мы же пели! А вы слышали, как поёт почти двухметровый боксер Саня Сагай? Нет? Вам сильно повезло…
Иногда наша классная руководительница возила нас на экскурсии в Донецк, Ростов-на-Дону или Кривой Рог. Было весело, тачанка эта, конь с яйцами, первое моё в жизни эскимо на Южном в Донецке. Кривой Рог не запомнился ничем, кроме его бесконечности.
И это постоянное «нечего надеть»…Причем реально нечего. Всё стрёмное, серое или коричневое, сидит мешком, словно его спецом так пошили, чтобы совок выглядел максимально угробищно и нелепо...Ни обуви, ни белья…
Маменька, помню, захотела мне красивого и купила сырые шкурки белых кроликов. Вычинила их сама ( о боже, как всё воняло эфиром и гнилятиной!), а потом сама же шила мне полушубок. Я созерцала процесс с дивана и придумывала стихи. Не складные, но в тему.

Страшно злая мама
Полушубок шьёт.
Полушубок шьёт
И очень матюкаецца
Патамушта полушубок
Не получаецца!

Маменька где-то ещё и сапожки белые оторвала. С мехом и серебристой пряжкой сбоку.
Зато потом, когда мы починили швейную машинку, расплатились за сапожки и выгребли белую кроличью шерсть из ноздрей, я была самая крутая тёлка на районе.
Полушубок хрустел и плохо гнулся, сапоги за пять минут мариупольской улицы превращались в говно, но боже ж ты мой, какая я была красотуля)))

Далі буде

[Kozak Taras]

А гигиена? Как вот объяснить, что даже такая мелочь, как прокладка, она нужна. А её не было. Ни с крылышками, ни дышащей, никакой. Была вата и бинт. И булавка, чтоб это всё к трусам пристегнуть. И почти панический страх, что вся эта грёбаная конструкция тебя в один прекрасный момент подведёт. Для сравнения: в Америке прокладка зашла на рынок в 50-х. У нас в 90-х.

А школьные стоматологи? Их же лечить надо было, у психиатров, через одного уж точно. Вот почему мой ребёнок идёт к стоматологу спокойно, а я впервые перестала бояться до всирачки этих визитов уже в 2000-х.? Из кабинета доносился вой пломбируемой жертвы, а добрый врач кричал, что бабам рожать больнее и нехер тут выёживаться!
У нас лидокаина в стране не было? Да нет, просто совок должен страдать. Причем страдать молча.
Горький Лук писал про школьные осмотры…Но он был мальчик, ему повезло. Девочкам меньше. Нас запускали по три штуки, нужно было прилюдно раздеться, залезть на это кресло. Причем ты же не умела, не знала, как там залезать, куда ноги совать. А на тебя орали врачи и ржали более опытные залазильщицы.
Когда я стала старше, меня никто, включая директора, не мог заставить это проделать. У меня просто забрало падало и никакие угрозы ничего не значили.
Какая там деликатность,анонимность, интимность процесса, выбор врача, согласие родителей…Как скот сгоняли и расщеперивали.
А вскрытые посылки из Германии? От девочки-ровесницы, подруги по переписке. Помните был такой Клуб Интернациональной Дружбы?
Мою звали Анна и жила она в немецком городишке Нидердоделебен.
Она писала мне и присылала посылки. С конфетами, жевачками, какими-то сувенирными штучками. Их вскрывали на почте и вытрушивали всё, что было насыпом и могло высыпаться. Сытые, добрые совецкие почтальоны 3,14здили у детей конфеты.
А мы с родителями парились, что же прислать в ответ. ЧТО? Кисель в брикетах? Зубную пасту «Ягодка»? Стакан газировки за 3 копейки?
И даже в голове не возникало- вот почему так чисто в этом немецком городишке, а наш промышленный гигант засран и разбит по самые аденоиды?
Почему наши ириски не жуются, наши жевачки пахнут гудроном, а карандаши мы точим лезвием Нева, кромсая себе пальцы.
Мне тут в коментах про неломающуюся технику писали… Чуваки, вы долбаные дятлы.
Вятка-автомат, чудо советской техники, которая стоила полугодовой зарплаты инженера и стирала одну партию половину светового дня…Папа ж её чинил вот ровно столько, сколько она у нас была. А мама плевалась на качество стирки. Там можно было прилично выстирать только белый хлопок и папину робу. Точка. Всё остальное превращалось в пятнистое, серое, гофрированное навечно говно.
Где-то на стадионах рвали крыши Роллинги и Пинк Флойд, наше мироздание сочилось Пугачёвой и Кобзоном.
И я даже не сравниваю качество музыки, я пишу о ВЫБОРЕ. У нас его не было. Он был не предусмотрен конструкцией системы.
Папа по ночам крутил свою Любаву, выискивая крупицы информации, как живут там, чем дышат, что слушают, о чем читают.
Ладно мы, дети, детство всегда легче и кайфовее.
А наши родители…
Большой, кирпичный дом моего деда по маминой линии, с виноградником и садом, сломали к херам, чтоб построить многоэтажки. И за это им дали двушку на окраине. Право собственности? Эквивалентность? О чем вы?
Папа, который в конце 60-х рисовал в блокноте тризуб и пёрся по Dire Straits с Битлами. Он же всю жизнь жил во враждебной среде, говорил на чужом языке, работал на заводе инженером, потому что выучиться на историка- это было странно и малокалорийно.
Тётя, которая помнила послевоенный голод.
Бабушка, которая вспоминала, что впервые сытно поела, когда её на работу до пана угнали немцы. Это при том, что они, подростки, РАБОТАЛИ в колхозе, на полях. Работающие дети голодали. И это ДО войны, ребятки. ДО.
Квартиры давали, говорите? О да. Догоняли и давали снова. Моя подружка по школе, дочь мента и воспитательницы, ждали квартиру ВСЮ жизнь, живя вчетвером в малосемейке. Это такая масенькая однушка, без балкона, с микро-кухней и сидячей ванной. Когда мы закончили школу, квартиры у них ещё не было. Дальше- не знаю, мы потерялись.

Надо заканчивать, потому что писать можно долго.
Тоскующие по совку всё-равно будут тосковать и я никак не повлияю на марш их тараканов пенсионного возраста. Эт факт.
Но меня радует хотя бы только то, что моя дочь имеет выбор.
Выбор, которого не было вовсе у моих родителей.
Выбор, который у меня появился не сразу.
Слушать Кобзона или Дорз.
Читать «Над пропастью во ржи» или «Тихий Дон».
Учиться всю жизнь или просто занять вільну касу.
Носить коричневую шерсть или покрасить волосы в синий цвет.
Они у нас не боятся стоматологов и знают английский.
Перед ними весь мир.
Хороший, плохой, любой.
Выбирай.

[Kozak Taras]

Рядовим колгоспникам пенсію почали платити лише з 1965 року, коли був прийнятий закон «Про пенсії та допомогу членів колгоспів». Умови виходу на пенсію для селян були дискримінаційними. Працювати для отримання пенсії як жінкам, так і чоловікам потрібно було на 5 років довше – до 60 і 65 років відповідно. А мінімальна пенсія 12 карбованців не покривала елементарних потреб.

[Kozak Taras]

Из воспоминаний академика Д.С. Лихачева:

«Эту ледовую дорогу называли дорогой смерти (а вовсе не «дорогой жизни», как сусально назвали ее наши писатели впоследствии).
Машины часто проваливались в полыньи (ведь ехали ночью).

Рассказывали, что одна мать сошла с ума: она ехала во второй машине, а в первой ехали ее дети, и эта первая машина на ее глазах провалилась под лед. Ее машина быстро объехала полынью, где дети корчились под водой, и помчалась дальше, не останавливаясь.


Сколько людей умерло от истощения, было убито, провалилось под лед, замерзло или пропало без вести на этой дороге! Один Бог ведает! У А. Н. Лозановой (фольклористки) погиб на этой дороге муж. Она везла его на детских саночках, так как он уже не мог ходить. По ту сторону Ладоги она оставила его на саночках вместе с чемоданами и пошла получать хлеб. Когда она вернулась с хлебом, ни саней, ни мужа, ни чемоданов не было.
Людей грабили, отнимали чемоданы у истощенных, а самих их спускали под лед. Грабежей было очень много. На каждом шагу подлость и благородство, самопожертвование и крайний эгоизм, воровство и честность.

* * *
Самое страшное было постепенное увольнение сотрудников. По приказу Президиума по подсказке нашего директора — П. И. Лебедева-Полянского, жившего в Москве и совсем не представлявшего, что делается в Ленинграде, происходило «сокращение штатов». Каждую неделю вывешивались приказы об увольнении. Увольнение было страшно, оно было равносильно смертному приговору: увольняемый лишался карточек, поступить на работу было нельзя.

На уволенных карточек не давали. Вымерли все этнографы. Сильно пострадали библиотекари, умерло много математиков — молодых и талантливых. Но зоологи сохранились: многие умели охотиться.

* * *

Директор Пушкинского Дома не спускался вниз. Его семья эвакуировалась, он переехал жить в Институт и то и дело требовал к себе в кабинет то тарелку супа, то порцию каши. В конце концов он захворал желудком, расспрашивал у меня о признаках язвы и попросил вызвать доктора.
Доктор пришел из университетской поликлиники, вошел в комнату, где он лежал с раздутым животом, потянул носом отвратительный воздух в комнате и поморщился; уходя, доктор возмущался и бранился: голодающий врач был вызван к пережравшемуся директору!

* * *
Зимой, мыши вымерли с голоду. В мороз, утром в тишине, когда мы уже по большей части лежали в своих постелях, мы слышали, как умиравшая мышь конвульсивно скакала где-то у окна и потом подыхала: ни одной крошки не могла она найти в нашей комнате.

* * *
В этой столовой кормили по специальным карточкам. Многие сотрудники карточек не получали и приходили… лизать тарелки.

* * *
А между тем из Ленинграда ускоренно вывозилось продовольствие и не делалось никаких попыток его рассредоточить, как это сделали англичане в Лондоне. Немцы готовились к блокаде города, а мы — к его сдаче немцам. Эвакуация продовольствия из Ленинграда прекратилась только тогда, когда немцы перерезали все железные дороги; это было в конце августа.

Ленинград готовили к сдаче и по-другому: жгли архивы. По улицам летал пепел.

* * *
Город между тем наполнялся людьми: в него бежали жители пригородов, бежали крестьяне.

Ленинград был окружен кольцом из крестьянских телег. Их не пускали в Ленинград. Крестьяне стояли таборами со скотом, плачущими детьми, начинавшими мерзнуть в холодные ночи. Первое время к ним ездили из Ленинграда за молоком и мясом: скот резали.


К концу 1941 г. все эти крестьянские обозы вымерзли. Вымерзли и те беженцы, которых рассовали по школам и другим общественным зданиям. Помню одно такое переполненное людьми здание на Лиговке. Наверное, сейчас никто из работающих в нем не знает, сколько людей погибло здесь. Наконец, в первую очередь вымирали и те, которые подвергались «внутренней эвакуации» из южных районов города: они тоже были без вещей, без запасов.
Голодали те, кто не мог получать карточек: бежавшие из пригородов и других городов. Они-то и умирали первыми, они жили вповалку на полу вокзалов и школ. Итак, одни с двумя карточками, другие без карточек. Этих беженцев без карточек было неисчислимое количество, но и людей с несколькими карточками было немало.

* * *
Были, действительно, отданы приказы об эвакуации детей. Набирали женщин, которые должны были сопровождать детей. Так как выезд из города по личной инициативе был запрещен, то к детским эшелонам пристраивались все, кто хотел бежать…

Позднее мы узнали, что множество детей было отправлено под Новгород — навстречу немцам. Рассказывали, как в Любани сопровождавшие «дамы», похватав своих собственных детей, бежали, покинув детей чужих. Дети бродили голодные, плакали. Маленькие дети не могли назвать своих фамилий, когда их кое-как собрали, и навеки потеряли родителей.

* * *
Некоторые голодающие буквально приползали к столовой, других втаскивали по лестнице на второй этаж, где помещалась столовая, так как они сами подняться уже не могли. Третьи не могли закрыть рта, и из открытого рта у них сбегала слюна на одежду.

* * *
В регистратуре лежало на полу несколько человек, подобранных на улице. Им ставили на руки и на ноги грелки. А между тем их попросту надо было накормить, но накормить было нечем.

Я спросил: что же с ними будет дальше? Мне ответили: «Они умрут». — «Но разве нельзя отвезти их в больницу?» — «Не на чем, да и кормить их там все равно нечем. Кормить же их нужно много, так как у них сильная степень истощения». Санитарки стаскивали трупы умерших в подвал.


Помню — один был еще совсем молодой. Лицо у него был черное: лица голодающих сильно темнели. Санитарка мне объяснила, что стаскивать трупы вниз надо, пока они еще теплые.
Когда труп похолодеет, выползают вши.
* * *
Уже в июле началась запись в добровольцы. /…/. А Л. А. Плоткин, записывавший всех, добился своего освобождения по состоянию здоровья и зимой бежал из Ленинграда на самолете, зачислив за несколько часов до своего выезда в штат Института свою «хорошую знакомую» — преподавательницу английского языка и устроив ее также в свой самолет по броне Института.

Нас, «белобилетчиков», зачислили в институтские отряды самообороны, раздали нам охотничьи двустволки и заставили обучаться строю перед Историческим факультетом.

Вскоре и обучение прекратилось: люди уставали, не приходили на занятия и начинали умирать «необученными».

* * *
Помню, как к нам пришли два спекулянта. Я лежал, дети тоже. В комнате было темно. Она освещалась электрическими батарейками с лампочками от карманного фонаря. Два молодых человека вошли и быстрой скороговоркой стали спрашивать: «Баккара, готовальни, фотоаппараты есть?» Спрашивали и еще что-то. В конце концов что-то у нас купили. Это было уже в феврале или марте. Они были страшны, как могильные черви. Мы еще шевелились в нашем темном склепе, а они уже приготовились нас жрать.

* * *
Развилось и своеобразное блокадное воровство. Мальчишки, особенно страдавшие от голода (подросткам нужно больше пищи), бросались на хлеб и сразу начинали его есть. Они не пытались убежать: только бы съесть побольше, пока не отняли. Они заранее поднимали воротники, ожидая побоев, ложились на хлеб и ели, ели, ели.

А на лестницах домов ожидали другие воры и у ослабевших отнимали продукты, карточки, паспорта. Особенно трудно было пожилым. Те, у которых были отняты карточки, не могли их восстановить. Достаточно было таким ослабевшим не поесть день или два, как они не могли ходить, а когда переставали действовать ноги — наступал конец.

Обычно семьи умирали не сразу. Пока в семье был хоть один, кто мог ходить и выкупать хлеб, остальные, лежавшие, были еще живы. Но достаточно было этому последнему перестать ходить или свалиться где-нибудь на улице, на лестнице (особенно тяжело было тем, кто жил на высоких этажах), как наступал конец всей семье.

По улицам лежали трупы. Их никто не подбирал. Кто были умершие? Может быть, у той женщины еще жив ребенок, который ее ждет в пустой холодной и темной квартире? Было очень много женщин, которые кормили своих детей, отнимая у себя необходимый им кусок. Матери эти умирали первыми, а ребенок оставался один.

Так умерла наша сослуживица по издательству — О. Г. Давидович. Она все отдавала ребенку. Ее нашли мертвой в своей комнате. Она лежала на постели. Ребенок был с ней под одеялом, теребил мать за нос, пытаясь ее «разбудить». А через несколько дней в комнату Давидович пришли ее «богатые» родственники, чтобы взять… но не ребенка, а несколько оставшихся от нее колец и брошек. Ребенок умер позже в детском саду.

* * *
У валявшихся на улицах трупов обрезали мягкие части. Началось людоедство! Сперва трупы раздевали, потом обрезали до костей, мяса на них почти не было, обрезанные и голые трупы были страшны.

Так съели одну из служащих Издательства АН СССР — Вавилову. Она пошла за мясом (ей сказали адрес, где можно было выменять вещи на мясо) и не вернулась. Погибла где-то около Сытного рынка. Она сравнительно хорошо выглядела. Мы боялись выводить детей на улицу даже днем.

* * *
Несмотря на отсутствие света, воды, радио, газет, государственная власть «наблюдала». Был арестован Г. А. Гуковский. Под арестом его заставили что-то подписать, а потом посадили Б. И. Коплана, А. И. Никифорова. Арестовали и В. М. Жирмунского. Жирмунского и Гуковского вскоре выпустили, и они вылетели на самолете. А Коплан умер в тюрьме от голода. Дома умерла его жена — дочь А. А. Шахматова. А. И. Никифорова выпустили, но он был так истощен, что умер вскоре дома (а был он богатырь, русский молодец кровь с молоком, купался всегда зимой в проруби против Биржи на Стрелке).

* * *

Наш заместитель директора по хозяйственной части Канайлов (фамилия-то какая!) выгонял всех, кто пытался пристроиться и умереть в Пушкинском Доме: чтобы не надо было выносить труп. У нас умирали некоторые рабочие, дворники и уборщицы, которых перевели на казарменное положение, оторвали от семьи, а теперь, когда многие не могли дойти до дому, их вышвыривали умирать на тридцатиградусный мороз. Канайлов бдительно следил за всеми, кто ослабевал. Ни один человек не умер в Пушкинском Доме.
Одна из уборщиц была еще довольно сильна, и она отнимала карточки у умирающих для себя и Канайлова. Я был в кабинете у Канайлова. Входит умирающий рабочий (Канайлов и уборщица думали, что он не сможет уже подняться с постели), вид у него был страшный (изо рта бежала слюна, глаза вылезли, вылезли и зубы).

Он появился в дверях кабинета Канайлова как привидение, как полуразложившийся труп и глухо говорил только одно слово: «Карточки, карточки!» Канайлов не сразу разобрал, что тот говорит, но когда понял, что он просит отдать ему карточки, страшно рассвирепел, ругал его и толкнул. Тот упал. Что произошло дальше, не помню. Должно быть, и его вытолкали на улицу.

Теперь Канайлов работает в Саратове, кажется, член Горсовета, вообще — «занимает должность».

* * *
Женщина (Зина ее знала) забирала к себе в комнату детей умерших путиловских рабочих (я писал уже, что дети часто умирали позднее родителей, так как родители отдавали им свой хлеб), получала на них карточки, но… не кормила. Детей она запирала.

Обессиленные дети не могли встать с постелей; они лежали тихо и тихо умирали. Трупы их оставались тут же до начала следующего месяца, пока можно было на них получать еще карточки. Весной эта женщина уехала в Архангельск. Это была тоже форма людоедства, но людоедства самого страшного.

* * *
Власть в городе приободрилась: вместо старых истощенных милиционеров по дороге смерти прислали новых — здоровых. Говорили — из Вологодской области.

* * *
Я думаю, что подлинная жизнь — это голод, все остальное мираж. В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательные, беспримерные герои, другие — злодеи, мерзавцы, убийцы, людоеды. Середины не было.

Модзалевские уехали из Ленинграда, бросив умиравшую дочурку в больнице. Этим они спасли жизнь других своих детей. Эйхенбаумы кормили одну из дочек, так как иначе умерли бы обе. Салтыковы весной, уезжая из Ленинграда, оставили на перроне Финляндского вокзала свою мать привязанной к саночкам, так как ее не пропустил саннадзор.

Оставляли умирающих: матерей, отцов, жен, детей; переставали кормить тех, кого «бесполезно» было кормить; выбирали, кого из детей спасти; покидали в стационарах, в больницах, на перроне, в промерзших квартирах, чтобы спастись самим; обирали умерших — искали у них золотые вещи; выдирали золотые зубы; отрезали пальцы, чтобы снять обручальные кольца у умерших — мужа или жены; раздевали трупы на улице, чтобы забрать у них теплые вещи для живых; отрезали остатки иссохшей кожи на трупах, чтобы сварить из нее суп для детей; готовы были отрезать мясо у себя для детей; покидаемые — оставались безмолвно, писали дневники и записки, чтобы после хоть кто-нибудь узнал о том, как умирали миллионы.

Разве страшны были вновь начинавшиеся обстрелы и налеты немецкой авиации? Кого они могли напугать? Сытых ведь не было. Только умирающий от голода живет настоящей жизнью, может совершить величайшую подлость и величайшее самопожертвование, не боясь смерти. И мозг умирает последним: тогда, когда умерла совесть, страх, способность двигаться, чувствовать у одних и когда умер эгоизм, чувство самосохранения, трусость, боль — у других.
Правда о ленинградской блокаде никогда не будет напечатана».
Чтобы увидеть ссылку, Вы должны быть зарегистрированы!

[leles]

Эту ледовую дорогу называли дорогой смерти

у нас лежить у фонді Румянцевского особняка щоденник Тані Савичевой



після померла і Таня

[Kozak Taras]

[leles]

У на дід ще продовжив гриф секретності на ці документи. Знає кішка чиє м'ясо з'їла.

[Kozak Taras]

Дурні або покидьки.

Є така категорія, широко відома на просторах інтернету, як совкодрочери.
Ну так, ті самі, які викладуть фотку пакета цілком пересічного молока і з придихом питають:
- А помнішшшшш ???

Бля, та звичайно пам'ятаю. І черги довжиною в пару кілометрів пам'ятаю, і тисняву в магазинах, і порожні прилавки... Ясен банан, що не забуду таке в житті. А ось самих бананів - не пам'ятаю. Чомусь не завозили чомусь банани в моєму самому щасливому дитинстві...
І всіх, хто люто мастурбує на цей, відверто кінчений період нашої історії, можна умовно розділити на два табори.

1.Старпери.
Це ті, хто реально застав совок, але згадують його з ностальгією. Мовляв, і дитинство у мене було золоте та кучеряве, та й я сама була дівка рожевощока - хоч куди і хоч кому, та й цицьки стирчали з декольте хвацько, а тепер висять нижче спідниці, ах який час булв!
Тут хоча б можна зрозуміти.
Це ностальгія за дитинством, юністю, молодими роками. І тому всі дебільні фоточки про кайфовий бублик з молоком - з цієї опери.
Хочеш так само кайфануть?
Тю, та в будь-якому магазині що бубликів, що молока - хоч залийся.
Бери і насолоджуйся.
Що, "ой, смак не той, не натуральний"?
Та ні, молоко і бублики точно такі ж, навіть в рази кращі.
Просто це ти став не такий - вже млявий і поношений, як член після тригодинного сексу.

2.Категорія друга. Молоді необільшовики.
Це ті люди, які не застали совок. У всякому разі, в пам'яті у них він не зберігся ні грама, але вони мислять категоріями "мені бабуся розповідала" і "все було, інакше що б ми їли?".

Ну що ж, мій йуний друх ...
З приводу бабусі - почитай про категорію номер 1.

З приводу "все було" - так, все було.
Тільки ось "всього" було мало, а "всіх" багато, тому не всім діставалося.
Розумієш, ну неможливо було в совку одномоментно купити два види соку (грейпфрут, ананас), кіло свинячих стейків, пачку чіпсів (їх не було в принципі), кіло бананів (теж не було), салат "олів'є" і дві пачки сигарет.
Ну неможливо. Ні, ніяк неможливо.
Зараз - можливо, це мій список сьогоднішніх покупок, зроблений годину тому.
Я розумію, дорогий мій, що ти в силу своєї наївності мрієш про совок ще тому, що там нібито була справедливість і "все було натуральне".
Так ось повідомляю - ніякої справедливості там не було.
Якщо ти високий чин в партії - буде тобі справедливість. А якщо ні, то ні.
Ну а про "все натуральне" ...
Натуральними точно були губи і цицьки у тодішніх дівчат.
А все інше - ні.
Казки про "савеццкіе ГОСТи" засунь собі в одне місце, і прочитай ці ГОСТи для початку. Я знаю, що лінь, але почитай.
І зрозумій одну річ. В країні, де на кожному (!!!) рівні все це "натуральне" розкрадається, до кінцевого споживача дійде лише сурогат або гниль (а так і було).
Так що будь-який, хто піарить совок - він або дурень, або негідник.
Вибирай, що до душі

Цьомка всім, внизу фото для кретинів.

Нудний зараз час. Порвалися кросівки - пішов, купив нові.
А в совку порвалися кросівки - та не бреши, не існувало в совку кросівок!

[leles]

І черги довжиною в пару кілометрів

Отправлено спустя 10 минут 14 секунд:
Пам'ятаю свої відчуття в молодості. Слухав у школі, як добре, що ми живемо в Радах, і як весь світ дорівнює на нас. Що ми всі брати. Але поведінка дорослих і обстановка навколо викликали сумніви в моїй голові.

Зараз наприклад, я не бачу прояву підліткової жорстокості, ну рідко, а тоді бійки бували... Поведінка молоді - це дзвіночок ставлення людей в суспільстві.

[Kozak Taras]

Вулична продаж замороженої риби в Гомелі, 1986 рік, БССР